[aena-ales]

Каждая книга — кража у собственной жизни. Чем больше читаешь, тем меньше умеешь и хочешь жить сам. Ведь это ужасно! Книги — гибель. Много читавший не может быть счастлив. Ведь счастье всегда бессознательно, счастье только бессознательность.

Письмо. М.И. ЦВЕТАЕВА — М.А. ВОЛОШИНУ (В Москву)
Гурзуф, 18-го апреля 1911 г.

Многоуважаемый Максимилиан Александрович,

Пишу Вам под музыку, — мое письмо, наверное, будет грустным.
Я думаю о книгах.
Как я теперь понимаю «глупых взрослых», не дающих читать детям своих
взрослых книг! Еще так недавно я возмущалась их самомнением:
«дети не могут понять», «детям это рано», «вырастут — сами узнают».
Дети не поймут? Дети слишком понимают! Семи лет «Мцыри» и «Евгений
Онегин» гораздо верней и шубже понимаются, чем двадцати. Не в этом дело, не
в недостаточном понимании, а в слишком глубоком, слишком чутком, болезнен-
но-верном!
Каждая книга — кража у собственной жизни. Чем больше читаешь, тем меньше
умеешь и хочешь жить сам.
Ведь это ужасно! Книги — гибель. Много читавший не может быть счастлив.
Ведь счастье всегда бессознательно, счастье только бессознательность.
Читать все равно, что изучать медицину и до точности знать причину каждого
вздоха, каждой улыбки, это звучит сентиментально — каждой слезы.
Доктор не может понять стихотворения! Или он будет плохим доктором, или
он будет неискренним человеком. Естественное объяснение всего сверхестест-
венного должно напрашиваться ему само собой. Я сейчас чувствую себя таким
доктором. Я смотрю на огни в горах и вспоминаю о керосине, я вижу грустное
лицо и думаю о причине — естественной — его грусти, т.е. утомлении, голоде,
дурной погоде; я слушаю музыку и вижу безразличные руки исполняющих ее,
такую печальную и нездешнюю... И во всем так!
Виноваты книги и еще мое глубокое недоверие к настоящей, реальной жизни.
Книга и жизнь, стихотворение и то, что его вызвало, — какие несоизмеримые
величины! И я так заражена этим недоверием, что вижу — начинаю видеть —
одну материальную, естественную сторону всего. Ведь это прямая дорога к
скептицизму, ненавистному мне, моему врагу!
Мне говорят о самозабвении. «Из цепи вынуто звено, нет вчера, нет завтра!»
Блажен, кто забывается!
Я забываюсь только одна, только в книге, только над книгой!
Но как только человек начинает мне говорить о самозабвении, я чувствую к
нему такое глубокое недоверие, я начинаю подозревать в нем такую гадость,
что отшатываюсь от него в то же мгновение. И не только это! Я могу смотреть
на облачко и вспомнить такое же облачко над Женевским озером и улыбнусь.
Человек рядом со мной тоже улыбнется. Сейчас фраза о самозабвении, о
мгновении, о «ни завтра, ни вчера».
Хорошо самозабвение! Он на Генуэзской крепости, я у Женевского озера 11-ти
лет, оба улыбаемся, — какое глубокое понимание, какое проникновение в
чужую душу, какое слияние!
И это в лучшем случае.
То же самое, что с морем: одиночество, одиночество, одиночество.
Книги мне дали больше, чем люди. Воспоминание о человеке всегда бледнеет
перед воспоминанием о книге, — я не говорю о детских воспоминаниях, нет,
только о взрослых!
Я мысленно всё пережила, всё взяла. Мое воображение всегда бежит вперед.
Я раскрываю еще нераспустившиеся цветы, я грубо касаюсь самого нежного и
делаю это невольно, не могу не делать! Значит я не могу быть счастливой?
Искусственно «забываться» я не хочу. У меня отвращение к таким эксперимен-
там. Естественно — не могу из-за слишком острого взгляда вперед или назад.
Остается ощущение полного одиночества, которому нет лечения. Тело другого
человека — стена, она мешает видеть его душу. О, как я ненавижу эту стену!
И рая я не хочу, где всё блаженно и воздушно, — я так люблю лица, жесты,
быт! И жизни я не хочу, где всё так ясно, просто и грубо-грубо! Мои глаза и
руки как бы невольно срывают покровы — такие блестящие! — со всего.

Что позолочено — сотрется,
Свиная кожа остается!

Хорош стих?

Жизнь — бабочка без пыли.
Мечта — пыль без бабочки.
Что же бабочка с пылью?
Ах, я не знаю.

Должно быть что-то иное, какая-то воплощенная мечта или жизнь, сделав-
шаяся мечтою. Но если это и существует, то не здесь, не на земле!
Всё, что я сказала Вам, — правда. Я мучаюсь и не нахожу себе места: со скалы
к морю, с берега в комнату, из комнаты в магазин, из магазина в парк, из парка
снова на Генуэзскую крепость — так целый день.
Но чуть заиграет музыка, — Вы думаете — моя первая мысль о скучных лицах
и тяжелых руках исполнителей?
Нет, первая мысль, даже не мысль — отплытие куда-то, растворение в чем-
то... А вторая мысль о музыкантах. Так я живу.
То, что Вы пишете о море, меня обрадовало. Значит, мы — морские?
У меня есть об этом даже стихи — как хорошо совпало!
Курю больше, чем когда-либо, лежу на солнышке, загораю не по дням, а по
часам, без конца читаю, — милые книги! Кончила «Joseph Balsamo» — какая
волшебная книга! Больше всех я полюбила Lorenz?y, жившую двумя такими раз-
личными жизнями. Начато сам такой благородный и трогательный. Благодарю
Вас за эту книгу. Сейчас читаю M-me de Tencin её биографию.
Думаю остаться здесь до 5-го мая. Всё, что я написала, для меня очень серьез-
но. Только не будьте мудрецом, отвечая, — если ответите! Мудрость ведь тоже
из книг, а мне нужно человеческого, не книжного ответа.
Au revoir, Monsieur mon pere spirituel.
Граммофона может быть не будет.

www.sql.ru/forum/actualthread.aspx?tid=46782

И все таки, книги - это жизнь взаймы, или неиссякаемый источник знаний, впечатлений, возможность пережить то, что никогда не сможешь сделать в этом мире? Или просто стоит делить все на 32 раза и все хорошо в меру?
Наверное, все хорошо в меру...